† † † …Смерть о. СЕРАФИМА РОУЗА принесла с собой нечто крайне удивительное для нашего времени. Тело его, в жару позднего калифорнийского лета лежавшее в дощатом гробу посреди монастырской церкви, на взгляд и ощупь оставалось совершенно живым, а вид лица был настолько светлым и утешительным, что мы, вопреки старинному монашескому обычаю, не решились закрыть его. Маленьких детишек приходилось едва ли не силой уводить из церкви – столь сильно было настроение любви покоя. Перед нами лежал человек святой жизни, нарушивший природный процесс распада, и наши сердца откликнулись на Божию благодать. Отец Серафим наконец разгадал тайну смерти, которая не давала покоя всю его сознательную жизнь
…О БЕЗНАДЁЖНОМ СОСТОЯНИИ о. Серафима известили его духовных чад. По словам одного из них, «словно лавина обрушилась. Последовала череда мучительных, как кошмарный сон, дней: все были подавлены, ошеломлены, чувствовали беспомощность, страх, одиночество, отчаяние – всего не опишешь».
Накануне Успения многие полагали, что именно в этот день Богородица восхитит о. Серафима на свой праздник. В церкви Рединга в канун Успения собралось много народа: провести полночную литургию и помолиться о выздоровлении о. Серафима. Врачи разрешили всем по очереди повидать о. Серафима. Он находился в реанимационном отделении, то и дело впадал в беспамятство, от лекарств и боли взор затуманился. Все думали, что настал час прощания. Однако, не желая отпускать о. Серафима, еще молились о чуде.
«Дежурившие у постели умирающего не желали расходиться, вспоминает одна из его духовных дочерей. – И, словно по мановению утешительницы Матери Божией, распахнулись двери, и народ стал заполнять палату. Собралось человек 20. несколько часов кряду и последний раз пели они о. Серафиму прекрасные Успенские стихиры. Потом – Пасхальный канон. Отец Серафим не мог говорить: он дышал через кислородную маску, но был в сознании и, услышав свою любимое «Благообразный Иосиф», прослезился».
Тяжко было видеть страдания о. Серафима, но и покинуть его невозможно. Лишь по настоянию медсестры всем пришлось уйти из палаты. Никто и не предполагал, что их бдение продлится пять ночей.
Измученные дежурством в больнице и долгой службой, пытались хоть немного отдохнуть. Но тревожное ожидание не давало уснуть. Как там о. Серафим, жив ли еще? Со слезами молились перед иконой Богоматери «Скоропослушницы». Одновременно молились перед тем же образом и афонские монахи. Перед обратной дорогой в Рединг позвонили в больницу. В напряженном ожидании сердце, казалось, вырвется из груди. Состояние больного немного улучшилось – можно перевести дух.
Вспоминает его духовная дочь: «В тот вечер в больнице собралось еще больше людей. Появилась робкая надежда, врачи давали чуть больше шансов на выздоровление.
Рано поутру сиделки разрешили гостям подольше пребывать с больным. Те, у кого доставало времени, молились, читали Евангелие у постели о. Серафима. Им не забыть этого трезвенного настроя. То было время задуматься: о смерти, витавшей рядом, о страданиях ради Христа, о том, как много это значит. Отец Серафим лежал беспомощный неподвижный – его привязали к постели, чтобы от боли он не рвал повязки, оплели проводами с датчиками, от рук тянулись трубки к капельницам, дышал он через кислородную маску – воистину о. Серафим был распят, и мы все лицезрели мученичество. Сам он так часто говорил о страданиях и их пользе для христианской души. Он так болел сердцем и восторгался страждущими православными за железным занавесом. Может, поэтому Господь сподобил его приобщиться подобных страданий».
ПОСЛЕ ВОСКРЕСНОЙ ЛИТУРГИИ вечером над больным совершили елеосвящение. Духовная дочь о. Серафима вспоминает: «Каждый чувствовал, что своими грехами причастен болезни о. Серафима. Каждый, приняв елеосвящение во излечение души и тела, покаялся и вознес истовые молитвы: «Услыши нас, Боже! Услыши нас, Владыко! Услыши нас, Святый!»
Для всех близких о. Серафима то были тяжкие испытания – и душевные и физические, и духовные. Со всех концов страны звонили люди, справлялись о здоровье болящего и молились о нем. И у нас, и за рубежом в истовой мольбе припадали люди к престолу Господню, просили избавить о. Серафима от его участи – не ради него самого (ибо сам он уже давно приготовился к этому часу), а ради тех из нас, кто нуждался в его попечительстве о спасении души. Редкий молитвенник, светильник во мраке безбожия и хаоса. Не может Бог лишить нас столь яркого светоча так несвоевременно!
Нестерпимо медленно ползет время. Зазвонит телефон, зайдет доктор или медсестра – и снова вспыхивает надежда, равно и самые худшие опасения. Приемный покой превратился в молельню. Акафисты и каноны читались один за другим. Так долго и так истово почти никто из присутствующих никогда не молился».
Во вторник утром состояние о. Серафима вновь ухудшилось. Обзвонили всех знакомых, испрашивая еще более усердных молитв. Побыть со своим духовным сыном приехал еп. Нектарий. Он пробыл в больнице несколько дней, совершил не одну службу, моля о милости. Однако о. Герману шепнул: «Готовьтесь, отец Серафим видимо приспел для Царства Небесного».
В полночь в больничной часовне неподалеку от реанимационного корпуса отслужили литургию. Тесная клетушка без окон, низкий потолок – обстановка почти катакомбной церкви. В часовню набилось много народа, в основном американцы-новообращенные – они помнили всю литургию наизусть. Сердечная общая молитва прибавляла духовных сил, сплачивала людей, объединенных общей целью. Отец Герман сказал: «Будто потолок церкви раздвинулся, и мы предстояли перед Небесами». А собрат его тем временем уже стоял у врат смерти.
Отец Герман как мог сдерживал душевную боль, окунувшись с головой в хлопоты, молитвенные бдения, богослужения. Но когда он утешал рыдающих посетителей, некоторые чувствовали, что и у него что-то надломилось в душе. Ведь о. Серафим для него и друг, и собрат, и критик, и советчик, и вместе с тем духовный сын; их связывали мечты, безграничное доверие, ведь сказал же ему о. Серафим некогда судьбоносные слова: «Доверяю тебе». Однажды он также сказал ему, что надеется умереть раньше отца Германа, потому что не представляет, как жить без собрата. Теперь же сокрушался о. Герман: как-то выстоит Братство без о. Серафима.
За неделю предсмертных мучений о. Серафима его собрату и всем прочим стало очевидно, как очищается душа отходящего, как побеждается самость и пепел ее приносится в жертву Богу. Ни злобы, ни бунтливости в о. Серафиме сейчас не было, лишь верность Богу, любовь, сокрушенное сердце и покаяние. Раз, причащая умирающего, о. Герман поднял над его головой Евангелие, благословляя. Собрав последние силы, о. Серафим вдруг приподнялся и поцеловал книгу. Откинулся на подушки – и на глаза навернулись слезы. Бывшие рядом тоже зарыдали.
Можно лишь гадать, какая благодать Божия, Богородицы и святых снисходила на о. Серафима в те дни. Достаточно было взглянуть ему в глаза, чтобы понять: боль не заглушила его непрестанную молитву.
В ЧЕТВЕРГ, В ПОЛОВИНЕ одиннадцатого утра врачи сказали, что более помочь ничем не могут – в ослабленном, изболевшем теле о. Серафима начали один за другим отказывать различные органы. Через несколько минут он вступил в жизнь небесную.
Отец Серафим скончался 20-го августа/2-го сентября 1982 года, 48-ми лет от роду. «Достигнув совершенства в короткое время, он исполнил долгие лета; ибо душа его была угодна Господу, потому и ускорил Он из среды нечестия» (Прем. 4:13–14).
Кончина о. Серафима пришлась на Успение, из чего многие заключили, что Богородица особо оберегала его в смертный час. Страдания его, мучительные, но недолгие (пред лицом вечности), ознаменовали последнюю главу в его духовном развитии, подведя к вратам Рая. «Ибо кратковременное легкое страдание наши производит в безмерном избытке вечную славу» (2Кор. 4:17).
Тело о. Серафима в простом деревянном гробу до похорон оставили в монастырской церкви. Круглые сутки читали Псалтирь. Вечерняя служба превратилась в ночное бдение, в нескончаемую молитву об упокоении души раба Божьего Серафима.
ЗА ТРИ ДНЯ (с момента смерти до похорон) тело о. Серафима не одеревянело, не начало разлагаться, несмотря на летнюю жару. Кожа не приобрела серо-синватый оттенок, а оставалась теплой, золотистой на вид, была мягкой, как у «спящего младенца», по словам одного из паломников. Другой, профессор из Беркли, сказал, что тело «подобно святым мощам». Нетленность издавна считалась в Православной Церкви признаком святости. Все находившиеся в ту пору в монастыре считали, что это проявление благодати Божией.
Лицо о. Серафима в гробу прояснилось, разгладилось, воссияло покоем и счастьем, и хотя монашеский обычай предписывал накрывать лицо усопшего, этого делать не стали. Он лежал будто живой, и выглядел моложе, чем при жизни. Весь вид его свидетельствовал о победе над смертью, и множество людей проводили долгие часы в молитве у гроба. Маленьких детишек приходилось едва ли не силой уводить из церкви – столь сильно было настроение любви покоя. «Усните ныне, утомленные глаза.» – вспомнилось о. Герману строки кантаты «Имел довольно я», когда он смотрел на блаженный лик покойного. Отец Серафим наконец разгадал тайну смерти, которая не давала покоя всю его сознательную жизнь.
В России знают и любят о. Серафима (Роуза), и особенно те, кто не отошел от веры предков – Православия. Говорят, книги его меняют судьбы людей.
Один православный из США, пробывший несколько месяцев в России, рассказывает: «Как только узнавали, что я из Америки, непременно спрашивали, знаком ли я с о. Серафимом (Роузом). Поразительно! Похоже, его знают все, даже дети. А его работы, равно и самое жизнь, полагают крайне важными для нынешнего возрождения Руси».
Упреждая дух безбожия, охватывающий современный мир, о. Серафим обращался к народу России не стыдиться своей древней веры, вселяющей силу и отвагу в борьбе. Он взывал к сердцам и душам, указывая, что не напрасны долгие годы гонений и страданий, что суть очищение.
Недавно монах из старинного русского Валаамского монастыря заметил: «Не было бы отца Серафима (Роуза) – мы бы не выжили».
Более 10 лет назад работы о. Серафима впервые попали из Америки в Россию. Кое-что перевели, и нелегально машинописные странички полетели во все уголки страны. С наступлением более либеральных времен его произведения печатают не таясь, немалыми тиражами, как в журналах, так и отдельными книгами; о них рассказывают по радио и телевидению; их можно купить даже у торговцев в метро и на улице. И, вероятно, можно без преувеличения сказать, что он сейчас – самый известный православный писатель в России. Его портреты встречаются повсюду, а во вновь открывшейся Оптиной пустыни, в той самой келье, где старец Амвросий принимал Достоевского, Толстого и Гоголя, ныне помещена его фотография.
Знают и почитают его и в иных православных странах, до недавнего прошлого тоже находившихся под гнётом коммунистов. Вот что пишет один сербский монах: «Еп. Амфилохий – афонский молчальник и учитель сердечной молитвы – заметил однажды, что о. Серафим наделен редчайшим для простого смертного даром – даром духовного размышления».
ТАК КТО же этот человек, которого на сытом, свободном Западе знают лишь единицы, а в голодной страдалице России почитают миллионы? Кто этот проникновенный философ духа, точно вышедший из древнего патерика? Кто этот отшельник, избравший монашескую жизнь в пустыни, чье имя в России овеяно легендами?
Ответ прост: человек, ставший в Православии о. Серафимом – обычный, «стопроцентный» и, главное, честный американец. Вырос он в Южной Калифорнии, недалеко от Голливуда и Диснейленда, в семье, где и слыхом не слыхивали о Православии (тем более русском). Мать желала сыну одного – преуспеянии в жизни, а отец – счастья.
Биография Евгения – отнюдь не рядовое жизнеописание, а пример того, как может всколыхнуться душа, затронь Господь самую трепетную ее струнку – чувство праведности.
Врожденная честность – движитель праведности – и помогла о. Серафиму пробить брешь во мраке сегодняшней жизни не только для своих сограждан, но и для людей в далеких заморских странах, порабощенных коммунизмом.
С «младых ногтей» восстал он против главенства в западной жизни сугубо мирских, материальных ценностей, сухой расчетливости, против бездушного, неглубокого и невнимательного отношения к человеку. Его протест совпал с бунтарскими настроениями передовой интеллигенции, богемы и битников, т. е. тех, кого впоследствии прозвали поколением «сердитых молодых людей».
Он тоже изведал и неприкаянность, и отчаяние, и нигилизм, и неприятие существующих законов. Но, в отличие от других, не впал в жалость к самому себе и не стал бежать действительности – помешали ему честность, прямодушие, готовность поступиться своим благополучием, т. е. черты, свойственные простому американскому парню. Они же не дали найти ему духовной пристанище в экзотическом буддистском «просветлении».
Страждущая душа не утолилась, но лишь когда Господь явил Себя будущему о. Серафиму, в чутком сердце того произошел поворот от новомодных бунтарских настроений к древнему, апостольскому Православию. Придя же к нему окончательно, он не задумываясь порвал все связи с внешним, суетным миром, в том числе и с чиновничьим церковным мышлением. И все ради того, чтобы познать и почувствовать суть истинного, не от мира сего, христианства. Он проторил путь и для других американцев, внемлющих исконно американскому зову к праведности.
Но есть и еще одна черта о. Серафима, особенно дорогая сердцу православных христиан, томившихся за «железным занавесом». Он знал, что означает страдание, и умел страдать, по свидетельству его многолетнего сотаинника в монашестве. Познав силу искупительного страдания, явленную на примерах современных мучеников и исповедников он сознательно избирает тот же путь и не только внешне, через тяготы монаха-отшельника, но и внутренне, «болезнованием сердца» – отличительный признак христианской любви. Прежде он страдал, не в силах обрести Истину, теперь же – во имя Истины.
В скромной монастырской церкви у гроба о. Серафима, глядя на излучающее свет и покой лицо почившего, я не сдерживал благодарных слез: ведь это он открыл мне Истину – бесценное сокровище, ради которого стоит отказаться от всего мирского сребра и злата. Благодаря о. Серафиму – одному из столпов американской совести – на здешней почве взращен плод древнего, высокодуховного христианства, глубин которого Америка ранее не ведала. Оно родилось в безмолвном сердце катакомб, вдали от суеты и гордыни человеческой, и по природе своей оно – не от мира сего.