Священномученик Илия Четверухин, пресвитер

Свя­щен­но­му­че­ник Илия ро­дил­ся 14 ян­ва­ря 1886 го­да в Москве в се­мье Ни­ко­лая Ми­хай­ло­ви­ча и Ма­рии Ни­ко­ла­ев­ны Чет­ве­ру­хи­ных. Ни­ко­лай Ми­хай­ло­вич был сы­ном учи­те­ля, вы­ход­ца из сол­дат­ско­го со­сло­вия; по окон­ча­нии учи­тель­ской се­ми­на­рии он бо­лее 45 лет про­слу­жил учи­те­лем; в по­след­ние го­ды жиз­ни он пре­по­да­вал рус­скую сло­вес­ность в Во­ен­но-фельд­шер­ской шко­ле в Ле­фор­то­ве; за мно­го­лет­нюю пре­по­да­ва­тель­скую де­я­тель­ность он по­лу­чил ор­ден Свя­то­го Вла­ди­ми­ра IV сте­пе­ни, да­вав­ший ему пра­во на вступ­ле­ние в дво­рян­ское со­сло­вие, но в дво­рян­ство он за­пи­сы­вать­ся не стал.

В 1904 го­ду Илья окон­чил с зо­ло­той ме­да­лью 2-ю муж­скую гим­на­зию на Раз­гу­ляе в Москве и по­сту­пил на ис­то­ри­ко-фило­ло­ги­че­ский фа­куль­тет Мос­ков­ско­го уни­вер­си­те­та. Здесь он глу­бо­ко за­ин­те­ре­со­вал­ся во­про­са­ми ду­хов­ной жиз­ни. Чте­ние ду­хов­ных книг при­ве­ло его к се­рьез­ным раз­мыш­ле­ни­ям о смыс­ле че­ло­ве­че­ской жиз­ни. Впо­след­ствии в од­ной из сво­их про­по­ве­дей он рас­ска­зал, как еще де­вят­на­дца­ти­лет­ним сту­ден­том чи­тал тру­ды свя­ти­те­ля Фе­о­фа­на За­твор­ни­ка, ко­то­рые его по­тряс­ли до глу­би­ны ду­ши.

«Вся жизнь долж­на быть пе­ре­вер­ну­та до дна. По­сто­ян­но на­до пом­нить Бо­га, че­му со­дей­ству­ет непре­стан­ная мо­лит­ва». И вме­сте с тем он стал ду­мать не толь­ко о се­бе, но и о дру­гих – «ни­кто в баб­ки и в лап­ту не иг­ра­ет ре­ли­ги­оз­но, вос­пи­та­те­ли мо­лит­вы Иису­со­вой не чи­та­ют. А даль­ше – на ули­це и вез­де – во всей Ру­си – лю­ди, чуж­дые хри­сти­ан­ско­го ду­ха». Илья спро­сил у свя­щен­ни­ка, как же спа­са­ют­ся. Свя­щен­ник от­ве­тил: «Предо­ставь всех Бо­гу и не су­ди, а за­боть­ся о се­бе».

В 1906 го­ду на пер­вой неде­ле Ве­ли­ко­го по­ста Илья Ни­ко­ла­е­вич по­ехал в Геф­си­ман­ский скит с на­деж­дой по­бы­вать у стар­ца, иеро­мо­на­ха Вар­на­вы (Мер­ку­ло­ва). Отец Вар­на­ва на­зна­чил ему ис­по­ведь на утро пят­ни­цы. Ис­по­ве­до­вав Илью Ни­ко­ла­е­ви­ча и еще двух мо­на­хов, отец Вар­на­ва от­пра­вил­ся ис­по­ве­до­вать в до­ма при­зре­ния Крот­ко­вой в Сер­ги­е­вом По­са­де. По­сле ис­по­ве­ди он во­шел в ал­тарь, опу­стил­ся на ко­ле­ни пе­ред свя­тым пре­сто­лом и от­дал Бо­гу свою пра­вед­ную ду­шу. Так Илья Ни­ко­ла­е­вич, ед­ва узнав стар­ца, по­те­рял его.

8 мая 1906 го­да Илья Ни­ко­ла­е­вич по­ехал в Зо­си­мо­ву пу­стынь к иеро­мо­на­ху Алек­сию (Со­ло­вье­ву). Он до­воль­но дол­го бе­се­до­вал со стар­цем и ис­по­ве­дал­ся у него с се­ми­лет­не­го воз­рас­та, как тре­бо­вал то­го отец Алек­сий у всех, кто про­сил его при­нять в чис­ло ду­хов­ных де­тей. «От­ныне я бе­ру вас в свое по­пе­че­ние, – ска­зал ста­рец, – я дол­жен бу­ду от­вет за вас да­вать на Страш­ном Су­де, но вы долж­ны мне за то обе­щать пол­ное со сво­ей сто­ро­ны по­слу­ша­ние».

Ин­те­ре­сы ду­хов­ные и ре­ли­ги­оз­ные ста­ли с это­го вре­ме­ни для Ильи Ни­ко­ла­е­ви­ча пре­иму­ще­ствен­ны­ми, и он, оста­вив уни­вер­си­тет, ле­том 1907 го­да сдал экс­тер­ном эк­за­ме­ны за весь курс Ду­хов­ной се­ми­на­рии и по­сту­пил в Мос­ков­скую Ду­хов­ную ака­де­мию. По­се­лив­шись в об­ще­жи­тии, он сра­зу же по­дру­жил­ся со мно­ги­ми сту­ден­та­ми; сре­ди них бы­ли Ни­ко­лай Звез­дин­ский^[1], Сер­гий Сад­ков­ский^[2] и Вла­ди­мир Тро­иц­кий^[3].

6 фев­ра­ля 1908 го­да Илья Ни­ко­ла­е­вич об­вен­чал­ся с Ев­ге­ни­ей Лео­ни­дов­ной Гранд­ме­зон, на свадь­бе Сер­гий Сад­ков­ский и Ни­ко­лай Звез­дин­ский бы­ли у него ша­фе­ра­ми. Впо­след­ствии у Ильи Ни­ко­ла­е­ви­ча и Ев­ге­нии Лео­ни­дов­ны ро­ди­лось ше­сте­ро де­тей. По­сле свадь­бы, в тот же день ве­че­ром, они вы­еха­ли в Сер­ги­ев По­сад и, от­сто­яв на дру­гой день ли­тур­гию в Лав­ре, от­пра­ви­лись в Зо­си­мо­ву пу­стынь, где встре­ти­лись с от­цом Алек­си­ем. Бла­го­сло­вив и по­здра­вив их, ба­тюш­ка дал им боль­шую просфо­ру и ска­зал: «Я вам не же­лаю ни бо­гат­ства, ни сла­вы, ни успе­ха, ни да­же здо­ро­вья, а ми­ра ду­шев­но­го. Это – са­мое глав­ное. Ес­ли у вас бу­дет мир – вы бу­де­те счаст­ли­вы». Их при­езд в мо­на­стырь и го­ве­ние отец Алек­сий очень одоб­рил и ска­зал им: «За то, что пер­вые дни по­сле бра­ка вы по­свя­ти­ли пре­бы­ва­нию в мо­на­сты­ре и го­ве­нию, вас Гос­подь бла­го­сло­вит и ни­ко­гда не оста­вит».

В 1911 го­ду Илья Ни­ко­ла­е­вич окон­чил Ду­хов­ную ака­де­мию со сте­пе­нью кан­ди­да­та бо­го­сло­вия. Те­ма его кан­ди­дат­ской ра­бо­ты бы­ла «Жизнь и тру­ды ав­вы Иса­а­ка Си­ри­на». В этом же го­ду Илья Ни­ко­ла­е­вич был ру­ко­по­ло­жен в сан свя­щен­ни­ка и пер­вое вре­мя слу­жил в хра­ме при Ер­ма­ков­ской бо­га­дельне в Со­коль­ни­ках. В на­ча­ле 1919 го­да Ер­ма­ков­ская бо­га­дель­ня бы­ла боль­ше­ви­ка­ми за­кры­та, а вме­сте с нею за­кры­та и вско­ре раз­ру­ше­на цер­ковь, и отец Илия остал­ся без при­хо­да. Вес­ной 1919 го­да скон­чал­ся на­сто­я­тель хра­ма Ни­ко­лы в Тол­ма­чах про­то­и­е­рей Ми­ха­ил Фивей­ский, и отец Илья по­же­лал слу­жить в этом хра­ме, глав­ным об­ра­зом по­то­му, что здесь в те­че­ние два­дца­ти вось­ми лет в сане диа­ко­на слу­жил его ду­хов­ный отец иерос­хи­мо­нах Алек­сий. Глав­ный пре­стол хра­ма – в честь Со­ше­ствия Свя­то­го Ду­ха на апо­сто­лов, юж­ный при­дел – свя­ти­те­ля Ни­ко­лая, се­вер­ный – По­кро­ва Пре­свя­той Бо­го­ро­ди­цы.

Став на­сто­я­те­лем Ни­ко­ло-Тол­ма­чев­ско­го хра­ма в 1919 го­ду, отец Илья на­шел его в бед­ствен­ном по­ло­же­нии. Бо­га­тые при­хо­жане, быв­шие рань­ше бла­го­тво­ри­те­ля­ми хра­ма, или умер­ли, или в свя­зи с граж­дан­ски­ми сму­та­ми уеха­ли, а в их до­мах по­се­ли­лась бед­но­та. Диа­кон и пса­лом­щик уво­ли­лись. Не бы­ло ни дров, ни му­ки, ни све­чей, ни де­ре­вян­но­го мас­ла для лам­пад, ни цер­ков­но­го ви­на. Первую зи­му храм не отап­ли­вал­ся и внут­ри ис­крил­ся от инея. Бо­го­моль­цев по­чти не бы­ло. Но все же все­гда на­хо­ди­лось немно­го му­ки, мас­ла и ви­на, и служ­ба не пре­кра­ща­лась. Отец Илья ре­шил слу­жить каж­дый день. Служ­бы про­хо­ди­ли бла­го­го­вей­но, тор­же­ствен­но, спо­кой­но и стро­го. Отец Илья при­ла­гал мно­го уси­лий, чтобы каж­дое сло­во, про­из­не­сен­ное в ал­та­ре или на кли­ро­се, до­шло до мо­ля­щих­ся.

По­сте­пен­но в храм ста­ло при­хо­дить и при­ез­жать все боль­ше лю­дей. По­яви­лись по­мощ­ни­ки и по­мощ­ни­цы. Осо­бен­но при­вле­ка­ла лич­ность свя­щен­ни­ка – его доб­ро­же­ла­тель­ность, ум, все­сто­рон­няя об­ра­зо­ван­ность и лич­ное оба­я­ние. Ис­по­ведь отец Илья про­во­дил на кли­ро­се, ис­по­ве­дуя ин­ди­ви­ду­аль­но и об­сто­я­тель­но, ча­сто пред­ла­гая со­ве­ты и по­уче­ния. И по­сте­пен­но сло­жи­лось об­ще­ство лю­дей, лю­бив­ших и ува­жав­ших друг дру­га, при­вя­зан­ных к хра­му и к сво­е­му ду­хов­но­му от­цу. Все при­хо­жане с ра­до­стью при­ни­ма­ли уча­стие в убор­ке и укра­ше­нии хра­ма, в пе­нии и чте­нии. Ана­лои с кни­га­ми сто­я­ли уже не на кли­ро­се, а в хра­ме, так как свя­щен­ни­ку хо­те­лось, чтобы как мож­но боль­ше мо­ля­щих­ся участ­во­ва­ло в бо­го­слу­же­нии.

Про­то­и­е­рей Илья так опи­сы­вал в 1924 го­ду по­ло­же­ние в хра­ме в пись­ме к епи­ско­пу Зве­ни­го­род­ско­му, ви­ка­рию Мос­ков­ской епар­хии Ни­ко­лаю (Доб­ро­нра­во­ву), про­ся на­гра­дить наи­бо­лее усерд­ных при­хо­жан: «Ско­ро бу­дет пять лет, как я по­сту­пил в Тол­ма­чев­ский при­ход. Труд­но мне бы­ло на­чи­нать свое здесь слу­же­ние. В пер­вый же год я остал­ся один из прич­та. Один из пса­лом­щи­ков умер, дру­гой пе­ре­шел в бо­га­тый при­ход, диа­кон уехал в хле­бо­род­ные гу­бер­нии и при­нял там сан свя­щен­ни­ка, просфор­ня от­ка­за­лась печь просфо­ры и уеха­ла из при­хо­да, тра­пез­ни­ка, сто­ро­жа и зво­на­ря не бы­ло при са­мом мо­ем по­ступ­ле­нии. Бог не оста­вил ме­ня и рас­по­ло­жил серд­ца при­хо­жан по­мочь мне. При­хо­жане зво­ни­ли на ко­ло­кольне, уби­ра­ли ули­цу око­ло хра­ма, пек­ли просфо­ры, чи­та­ли и пе­ли в хра­ме. И при­ход­ская жизнь в Тол­ма­чах не толь­ко не по­гас­ла, а раз­го­ре­лась, не умер­ла, а рас­цве­ла».

Пе­ние в хра­ме бы­ло за­ве­де­но про­стое, оби­ход­ное, без вы­чур­но­сти. Чте­ние бы­ло неспеш­ное, чет­кое и гром­кое. По воз­мож­но­сти пол­но со­блю­дал­ся бо­го­слу­жеб­ный устав, так что да­же жив­шие по со­сед­ству ста­ро­об­ряд­цы ста­ли за­хо­дить в храм. Про­по­ве­ди отец Илья про­из­но­сил не толь­ко за ли­тур­ги­ей, но и за каж­дой по­чти служ­бой. Ино­гда это бы­ло сло­во на про­чи­тан­ный еван­гель­ский или апо­столь­ский текст или от­ве­ты на во­про­сы при­хо­жан. В этих слу­ча­ях отец Илья, не го­то­вясь за­ра­нее, при­ни­кал на несколь­ко ми­нут го­ло­вой к свя­то­му пре­сто­лу – и вы­хо­дил на ам­вон. Го­во­рить он мог и час, и пол­то­ра. Речь его ли­лась сво­бод­но, сло­ва зву­ча­ли яс­но и убе­ди­тель­но. Они до­хо­ди­ли до всех при­сут­ству­ю­щих в хра­ме и глу­бо­ко про­ни­ка­ли в их ду­ши. Пе­ред празд­ни­ка­ми и по­ста­ми те­мой про­по­ве­ди ста­но­ви­лось со­бы­тие пред­сто­я­ще­го празд­ни­ка. Ра­ди со­зна­тель­но­го вос­при­я­тия за­ра­нее раз­да­вал­ся текст пред­сто­я­щей служ­бы. Отец Илия не за­бы­вал на­по­ми­нать при­хо­жа­нам, чтобы бла­го­да­ри­ли Бо­га за все – за се­бя, за дру­гих, за по­лу­чен­ные бла­га: здо­ро­вье, иму­ще­ство и то­му по­доб­ное.

В од­ной из про­по­ве­дей отец Илья ска­зал: «Неко­то­рые го­во­рят: мы не ре­ша­ем­ся го­веть, по­то­му что бо­им­ся не оправ­дать до­ве­рия Гос­по­да, так как, по­лу­чив про­ще­ние и ми­лость Бо­жию, опять бу­дем оскорб­лять Его и толь­ко боль­шее осуж­де­ние со­бе­рем на свою го­ло­ву; луч­ше уж со­всем воз­дер­жать­ся от при­ча­стия, не об­ма­ны­вая Гос­по­да. Но та­кой взгляд за­клю­ча­ет в се­бе про­ти­во­ре­чие.

Го­во­ря­щие так, ожи­да­ют чу­да, ко­то­ро­го не тре­бу­ет от них Гос­подь: они хо­тят сра­зу по­сле ис­по­ве­ди и Свя­то­го при­ча­стия сде­лать­ся со­всем дру­ги­ми, чтобы зло уже не при­тя­ги­ва­ло их, а доб­ро влек­ло к се­бе и чтобы тво­рить его без вся­ко­го тру­да. Но это бу­дет на­си­лие над че­ло­ве­че­ской греш­ной при­ро­дой, ес­ли че­ло­век без вся­ко­го тру­да сде­ла­ет­ся хо­ро­шим, и ни­ка­кой це­ны в гла­зах Бо­жи­их иметь не бу­дет. Гос­по­ду важ­но на­ше доб­рое про­из­во­ле­ние, на­ше же­ла­ние встать на путь добра. Он ни­ко­гда на­силь­но не за­став­ля­ет че­ло­ве­ка ид­ти по это­му пу­ти.

Но ска­жут: мы име­ем доб­рое же­ла­ние ис­пра­вить­ся, и в со­еди­не­нии с бла­го­да­тью Бо­жи­ей это же­ла­ние долж­но про­из­ве­сти пе­ре­ме­ну в нас, от­че­го же мы этой пе­ре­ме­ны не ви­дим? От­че­го мы оста­ём­ся та­ки­ми же греш­ны­ми по­сле та­ин­ства по­ка­я­ния и при­ча­ще­ния, не чув­ству­ем ни­ка­кой пе­ре­ме­ны к луч­ше­му? Но это го­во­рит нетер­пе­ние. Невоз­мож­но тре­бо­вать сра­зу пе­ре­ме­ны все­го су­ще­ства; гре­хов­ные на­вы­ки, стра­сти не мо­гут сра­зу по­ки­нуть ду­шу.

Эта пе­ре­ме­на про­ис­хо­дит по­сте­пен­но, мед­лен­но, неза­мет­но для са­мо­го че­ло­ве­ка. Се­мя бро­ше­но в зем­лю, и че­ло­век спит, и вста­ёт но­чью и днём, и как се­мя всхо­дит и рас­тет, не зна­ет он (Мк.4:27). Це­лая жизнь нуж­на, чтобы вы­рос­ло это се­мя и ста­ло креп­ким де­ре­вом. Мо­жет быть, тай­на сро­ков на­шей жиз­ни обу­слов­ле­на ро­стом это­го де­ре­ва. Гос­подь как бы сто­ит над на­ми и сле­дит за тем, как раз­ви­ва­ет­ся этот по­ка еще сла­бый ро­сто­чек под дей­стви­ем бла­го­дат­ной вла­ги и теп­ла; и ко­гда он вы­рас­тет и укре­пит­ся, Гос­подь и пре­кра­ща­ет жизнь на­шу.

Мы долж­ны ве­рить в своё спа­се­ние. И на­ше доб­рое же­ла­ние, на­ша ве­ра, с ко­то­рой мы под­хо­дим к Свя­той Ча­ше, на­ши мо­лит­вы – всё это не про­па­да­ет да­ром, всё это со­хра­ня­ет­ся и со­би­ра­ет­ся в глу­бине на­ше­го есте­ства, где про­ис­хо­дит за­рож­де­ние но­во­го че­ло­ве­ка. Пусть этот че­ло­век ещё мал, ещё мла­де­нец, ко­то­рый не мо­жет по­ка ше­ве­лить руч­ка­ми и нож­ка­ми, ко­то­рый жи­вет еще внут­ри­утроб­ной жиз­нью в утро­бе на­ше­го ду­ха, но важ­но, что этот мла­де­нец ро­дил­ся, важ­но, что у нас есть спо­соб­ность жить веч­ной жиз­нью, и эта спо­соб­ность, эта жизнь под­дер­жи­ва­ет­ся в нас Свя­той Цер­ко­вью. Та­ин­ства, мо­лит­вы, по­сты – всё это со­став­ля­ет пи­та­ние но­во­го че­ло­ве­ка, ко­то­рый рас­тёт и раз­ви­ва­ет­ся, мо­жет быть, неза­мет­но для на­ше­го взо­ра. И ес­ли по­сле раз­дра­жи­тель­но­сти, зло­бы к род­ной ма­те­ри, на­при­мер, или иных чувств вет­хо­го че­ло­ве­ка вдруг яв­ля­ет­ся неж­ность к ней, то это уже не вет­хий че­ло­век го­во­рит, а это на­чи­на­ет ше­ве­лить­ся но­вый че­ло­век. Цар­ство Бо­жие на­сле­ду­ет но­вый че­ло­век, ко­то­рый от­кро­ет­ся в на­шем есте­стве по­сле смер­ти».

В то вре­мя как в хра­ме шла глу­бо­кая ду­хов­ная жизнь и пре­об­ра­же­ние душ че­ло­ве­че­ских и воз­но­си­лись го­ря­чие мо­лит­вы к Бо­гу о ми­ре и бла­го­по­лу­чии род­ной стра­ны, на­про­тив церк­ви дверь в дверь в зда­нии быв­шей цер­ков­но­при­ход­ской шко­лы, пре­вра­щен­ной в клуб име­ни Кар­ла Марк­са, ве­лась ан­ти­ре­ли­ги­оз­ная про­па­ган­да: про­воз­гла­ша­лись и раз­ве­ши­ва­лись ло­зун­ги, при­зы­ва­ю­щие к на­си­лию и дик­та­ту­ре. Под цер­ков­ные празд­ни­ки устра­и­ва­лись ан­ти­ре­ли­ги­оз­ные ме­ро­при­я­тия, и то­гда на­встре­чу крест­но­му хо­ду дви­га­лось ше­ствие с бо­го­хуль­ны­ми транс­па­ран­та­ми, в адрес мо­ля­щих­ся нес­лись на­смеш­ки и ру­гань, а в свя­щен­ни­ка бро­са­ли кам­ни.

В эти го­ды в свя­зи с де­кре­том о все­об­щей тру­до­вой по­вин­но­сти свя­щен­ник и его же­на обя­за­ны бы­ли устро­ить­ся на ра­бо­ту, так как служ­ба в церк­ви та­ко­вой не счи­та­лась. Отец Илья устро­ил­ся на­уч­ным со­труд­ни­ком в Тре­тья­ков­скую га­ле­рею, а Ев­ге­ния Лео­ни­дов­на ста­ла ра­бо­тать де­ло­про­из­во­ди­те­лем во Все­обу­че. Свя­щен­ник и его же­на ра­но утром ухо­ди­ли в храм, за­тем – в долж­ность, за­тем сно­ва шли в храм и уже по­сле это­го – до­мой.
В 1923 го­ду вла­сти аре­сто­ва­ли от­ца Илью и он был за­клю­чен в Бу­тыр­скую тюрь­му по об­ви­не­нию в рас­про­стра­не­нии контр­ре­во­лю­ци­он­ных слу­хов, ка­са­ю­щих­ся от­но­ше­ния вла­стей к Пат­ри­ар­ху Ти­хо­ну.

В тюрь­ме свя­щен­ни­ка про­дер­жа­ли три ме­ся­ца. Вер­нув­шись из тюрь­мы, отец Илья рас­ска­зы­вал, как они мо­ли­лись в ка­ме­ре, как вы­зы­ва­ли лю­дей но­чью и днем на до­прос, этап или осво­бож­де­ние, как та­лант­ли­во и за­ду­шев­но пе­ла шпа­на. Отец Илья, жив­ший до это­го в за­мкну­том, ти­хом ми­ре, оку­нув­шись в ки­пя­щий ко­тел че­ло­ве­че­ских стра­да­ний, вы­шел из тюрь­мы по­тря­сен­ным. Осо­бен­но его по­ра­зи­ла лич­ность епи­ско­па Лу­ки (Вой­но-Ясе­нец­ко­го) – свя­ти­те­ля и вра­ча.

Од­ним из при­стра­стий свя­щен­ни­ка бы­ла то­гда лю­бовь к кни­гам. У него бы­ла со­бра­на огром­ная и бес­цен­ней­шая биб­лио­те­ка. Здесь бы­ли кни­ги и ду­хов­но­го, и свет­ско­го со­дер­жа­ния, ста­ро­об­ряд­че­ские ру­ко­пи­си, кни­ги на гре­че­ском, фо­ли­ан­ты с гра­вю­ра­ми, жур­на­лы и аль­бо­мы ли­то­гра­фий. Вся­кую лиш­нюю ко­пей­ку отец Илья упо­треб­лял на по­куп­ку цен­ных и ред­ких книг. Вся­кий раз, ко­гда отец Илья ухо­дил на книж­ные раз­ва­лы или на скла­ды, остав­ши­е­ся от Афон­ско­го по­дво­рья, он воз­вра­щал­ся со связ­ка­ми книг. Су­пру­га с упре­ком го­во­ри­ла ему, что се­мье нече­го есть. На это отец Илья, оправ­ды­ва­ясь и воз­ра­жая, го­во­рил: «Ты толь­ко по­смот­ри, что я при­нес! Это же мне очень нуж­но! Я об этой кни­ге еще в ака­де­мии чи­тал! Ей же це­ны нет!»

В на­ча­ле 1924 го­да вла­сти пред­ло­жи­ли от­цу Илье оста­вить храм или уй­ти с ра­бо­ты в Тре­тья­ков­ской га­ле­рее. Свя­щен­ник при­шел до­мой рас­стро­ен­ный, а его же­на пе­ре­кре­сти­лась и с об­лег­че­ни­ем ска­за­ла: «Сла­ва Бо­гу, Илю­ша! На­ко­нец-то ты не бу­дешь раз­два­и­вать­ся, а ста­нешь на­сто­я­щим ба­тюш­кой!» С это­го вре­ме­ни свя­щен­ни­ка за­пи­са­ли в ли­шен­цы, ли­шив ка­ких бы то ни бы­ло граж­дан­ских прав. В со­от­вет­ствии с этим ото­бра­ли в до­ме часть ком­нат, а остав­ши­е­ся две об­ло­жи­ли гро­мад­ным на­ло­гом. Но на по­мощь при­шли при­хо­жане, ко­то­рые вся­че­ски стре­ми­лись об­лег­чить жизнь се­мьи. Од­на из них вспо­ми­на­ла об этом пе­ри­о­де сво­ей жиз­ни и о се­мье свя­щен­ни­ка: «Ба­тюш­ка слу­жил то­гда в хра­ме в Тол­ма­чев­ском пе­ре­ул­ке. При­ход был ма­лень­кий, до­хо­дов – ни­ка­ких, и нема­лой се­мье ба­тюш­ки жи­лось труд­но. Все мы ста­ра­лись об­лег­чить им жизнь, но средств у нас в то труд­ное вре­мя бы­ло ма­ло.

В Тол­ма­чев­ском хра­ме служ­бы бы­ли еже­днев­но. Утром – ли­тур­гия, ве­че­ром – все­нощ­ная, ко­то­рая за­тя­ги­ва­лась до де­вя­ти ча­сов, так как ба­тюш­ка сам ка­но­нар­шил сти­хи­ры, а по­сле служ­бы неред­ко тол­ко­вал нам тек­сты из Свя­щен­но­го Пи­са­ния, разъ­яс­нял, при­учал нас по­ни­мать и лю­бить бо­го­слу­же­ние или чи­тал тво­ре­ния свя­тых от­цов.

До­ро­гой нам Тол­ма­чев­ский храм, си­яв­ший мра­мо­ром и чи­сто­той, оза­рен­ный мер­ца­ни­ем лам­пад, был до то­го хо­лод­ный, что к кон­цу служ­бы но­ги при­мер­за­ли к по­лу и еле дви­га­лись. Счаст­ли­вое, неза­бы­ва­е­мое вре­мя! Ма­туш­ка бы­ла неле­ност­ной по­мощ­ни­цей ба­тюш­ки. Она еже­днев­но утром и ве­че­ром бы­ла в хра­ме. По­лу­чив му­зы­каль­ное об­ра­зо­ва­ние и об­ла­дая хо­ро­ши­ми му­зы­каль­ны­ми спо­соб­но­стя­ми, ма­туш­ка и чи­та­ла, и пе­ла, и ре­ген­то­ва­ла. Ча­сто, пе­ре­кре­стив­шись, она про­из­но­си­ла с бла­го­го­ве­ни­ем: “Сла­ва Бо­гу за всё!” Все бе­ды, все ис­пы­та­ния она при­ни­ма­ла, как из рук Бо­жи­их, с ве­рой и по­кор­но­стью во­ле Бо­жи­ей».

Храм свя­ти­те­ля Ни­ко­лая в Тол­ма­чах за­кры­ли сра­зу же по­сле глав­но­го хра­мо­во­го празд­ни­ка – Дня Свя­то­го Ду­ха – 24 июня 1929 го­да. Сын от­ца Ильи Се­ра­фим так рас­ска­зал об этом со­бы­тии: «Это не про­изо­шло вне­зап­но. На Па­схе при­шли ка­кие-то лю­ди из Тре­тья­ков­ской га­ле­реи и ска­за­ли, что об­щее со­бра­ние со­труд­ни­ков га­ле­реи по­ста­но­ви­ло по­тре­бо­вать за­кры­тия Ни­ко­ло-Тол­ма­чев­ской церк­ви и пе­ре­дать это зда­ние га­ле­рее для рас­ши­ре­ния экс­по­зи­ции. При­шед­шие, вполне ин­тел­ли­гент­но­го ви­да лю­ди, бла­го­же­ла­тель­но со­ве­то­ва­ли сра­зу же со­гла­сить­ся с ре­ше­ни­ем со­бра­ния и не про­те­сто­вать, не за­ни­мать­ся бес­по­лез­ны­ми хло­по­та­ми. Они да­ва­ли по­нять, что храм ожи­да­ет непло­хая участь, ведь он по­па­да­ет в куль­тур­ные ру­ки.

Сре­ди со­труд­ни­ков га­ле­реи, жив­ших по со­сед­ству, бы­ло нема­ло дав­них при­хо­жан на­ше­го хра­ма, ко­то­рые, пла­ча, при­зна­ва­лись свя­щен­ни­ку, что, по немо­щи че­ло­ве­че­ской, по бо­яз­ни, они то­же го­ло­со­ва­ли “за”.

Услы­хав тя­гост­ное, но неуди­ви­тель­ное по тем вре­ме­нам со­об­ще­ние, отец Илья и при­ход­ской со­вет ре­ши­ли сде­лать все от них за­ви­ся­щее, чтобы от­сто­ять храм, а там – да бу­дет во­ля Бо­жия! Бы­ло по­да­но за­яв­ле­ние в Мос­со­вет, по­том апел­ля­ция в Пре­зи­ди­ум ВЦИКа. Каж­дый день уси­лен­но мо­ли­лись о со­хра­не­нии до­ро­гой свя­ты­ни. При­гла­шен­ный фо­то­граф за­пе­чат­лел на па­мять вид глав­но­го ико­но­ста­са, при­де­лов, рос­пи­си, сфо­то­гра­фи­ро­вал и свя­щен­ни­ка, про­из­но­ся­ще­го по­уче­ние. За­снял груп­пу при­хо­жан во гла­ве с ним у се­вер­ной сте­ны глав­но­го хра­ма и вид на ко­ло­коль­ню. Гос­подь ре­шил по-сво­е­му, и хло­по­ты не увен­ча­лись успе­хом – вез­де бы­ло от­ка­за­но.

Од­на­жды, ко­гда отец Илья вер­нул­ся из хра­ма от ли­тур­гии, в дверь по­сту­ча­ли. Во­шед­ший ска­зал, что он про­сит свя­щен­ни­ка от­крыть храм и до­стать опись иму­ще­ства, так как при­шла ко­мис­сия при­ни­мать храм. Свя­щен­ник пе­ре­кре­стил­ся, по­слал ме­ня к ма­туш­ке Лю­бо­ви за клю­ча­ми, взял боль­шие кон­тор­ские кни­ги, где бы­ли за­пи­са­ны ико­ны, об­ла­че­ния, утварь, кни­ги и лам­па­ды, при­над­ле­жа­щие хра­му, и по­шел на па­перть. На сту­пе­нях, ве­ду­щих к хра­му, сто­я­ли незна­ко­мые лю­ди, во­шед­шие вме­сте с на­ми в от­пер­тые ма­туш­кой Лю­бо­вью две­ри. Не все из них сня­ли кеп­ки.

Отец Илья по­сле это­го неде­лю ле­жал с сер­деч­ным при­сту­пом; но­вый вла­де­лец, лю­ди, обя­зан­ные по дол­гу служ­бы це­нить и хра­нить кра­со­ту, быст­ро рас­пра­ви­лись с при­об­ре­те­ни­ем. Опу­сто­ши­ли внут­рен­ность, сня­ли не толь­ко кре­сты, но и ку­по­ла, и да­же ба­ра­ба­ны, раз­би­ли на кус­ки пе­ву­чие ко­ло­ко­ла, а по­том разо­бра­ли до ос­но­ва­ния див­ную, строй­ную ко­ло­коль­ню. И вме­сто вся­че­ской кра­со­ты остал­ся на этом ме­сте без­об­раз­ный, ли­шён­ный жиз­ни об­ру­бок».

Опра­вив­шись по­сле бо­лез­ни, отец Илья стал слу­жить в хра­ме свя­ти­те­ля Гри­го­рия Неоке­са­рий­ско­го на По­лян­ке, ку­да пе­ре­шли и его ду­хов­ные де­ти. В этих об­сто­я­тель­ствах от­цу Илье при­шлось встре­тить 20-ле­тие сво­е­го слу­же­ния Церк­ви. Ду­хов­ные де­ти со­бра­лись в до­ме у свя­щен­ни­ка, и был за­чи­тан бла­годар­ствен­ный адрес, ими со­став­лен­ный, в ко­то­ром, в част­но­сти, го­во­ри­лось: «Се­го­дня ис­пол­ни­лось 20 лет со дня при­ня­тия Ва­ми, до­ро­гой ба­тюш­ка, бла­го­да­ти свя­щен­ства, на­пол­нив­шей Вас сво­и­ми да­ра­ми, ко­то­рые Вы свя­то хра­ни­те в сво­ей пас­тыр­ской де­я­тель­но­сти.

Се­го­дня в тес­ном круж­ке ду­хов­ных де­тей, жи­ву­щих под Ва­шим ру­ко­вод­ством, нам хо­чет­ся ска­зать толь­ко об од­ном наи­бо­лее важ­ном: ру­ко­вод­стве и вос­пи­та­нии нас, Ва­ших боль­ших воз­рас­том, но ма­лых ду­хов­ным ра­зу­мом де­тей, в ду­хе Хри­сто­вом. К каж­до­му и в каж­дом слу­чае Вы под­хо­ди­те осо­бен­но. Как апо­стол Па­вел го­во­рил о се­бе, что он всем бых вся (1Кор.9:22), так же мож­но ска­зать и про Вас. Кто бы ни при­шел к Вам, с чем бы ни при­шел, каж­дый на­хо­дит от­клик на вся­кую свою за­бо­ту или пе­чаль. Ино­му нуж­на стро­гость, ино­му уте­ше­ние, и каж­до­му Вы да­е­те имен­но то, что нуж­но ему.

Где, в ка­ком хра­ме мож­но ви­деть, чтобы свя­щен­ник, не жа­лея се­бя, ис­по­ве­до­вал с утра до по­лу­дня и ве­че­ром до позд­ней но­чи, как Вы?

Всех нас Вы зна­е­те по­чти как са­мо­го се­бя. По ли­цу, по од­но­му толь­ко вы­ра­же­нию, да­же толь­ко по то­му, кто как под­хо­дит под бла­го­сло­ве­ние, Вы узна­е­те, в ка­ком кто на­хо­дит­ся со­сто­я­нии, и со­от­вет­ствен­но то­му и са­ми от­ве­ча­е­те, как нуж­но, на это, как мы то­го за­слу­жи­ва­ем. Вы не толь­ко за­бо­ти­тесь о нас, как род­ной отец. Там, где Вы не мо­же­те по­мочь де­лом, там по­мо­га­ет Ва­ша мо­лит­ва. И неволь­но со все­ми огор­че­ни­я­ми и го­ре­стя­ми мы при­бе­га­ем к Вам, по­то­му что у Вас все­гда на­хо­дим уча­стие, а глав­ное – мо­лит­вен­ную по­мощь. Как ча­сто бы­ва­ло, что, ко­гда Вы осо­бен­но по­жа­ле­е­те и по­мо­ли­тесь, – при­хо­ди­ло об­лег­че­ние, от­хо­ди­ла непри­ят­ность, про­хо­ди­ло нездо­ро­вье.

Да­же вне хра­ма, вне Ва­ше­го до­ма, на служ­бе, в об­ще­нии с ми­ром – вез­де за на­ми сле­ду­ют Ва­ши мо­лит­вы и неви­ди­мой бро­ней оде­ва­ют нас.

Мно­го го­во­ри­ли Вы и го­во­ри­те нам о люб­ви к Бо­гу и лю­дям, но не толь­ко сло­ва­ми Вы учи­те нас, но и са­мым сво­им при­ме­ром. Мо­жет быть, пер­вое вре­мя в Тол­ма­чах мно­гим из нас непо­нят­ны бы­ли сло­ва о люб­ви к ближ­ним и ма­ло го­во­ри­ли ду­ше. Те­перь же, ко­гда мы узна­ли Ва­шу лю­бовь, со­всем ина­че зву­чат те же сло­ва. С Бо­жи­ей по­мо­щью и Ва­ши­ми мо­лит­ва­ми мы, быв­шие неко­гда чу­жи­ми, ста­ли те­перь близ­ки­ми и род­ны­ми меж­ду со­бой людь­ми».

На сле­ду­ю­щий день отец Илья оста­но­вил од­ну из сво­их ду­хов­ных до­че­рей, ко­то­рая бы­ла со­ста­ви­тель­ни­цей тек­ста, и ска­зал ей: «Зна­ешь, этот адрес по­тряс ме­ня до глу­би­ны ду­ши. Ведь здесь ска­за­но всё, боль­ше уже нече­го го­во­рить, всей мо­ей де­я­тель­но­сти здесь под­ве­ден итог, те­перь оста­лось толь­ко на­пи­сать над­гроб­ную эпи­та­фию».

Спу­стя год по­сле это­го отец Илья был аре­сто­ван. Слу­чи­лось это так. Неко­то­рые из ду­хов­ных де­тей свя­щен­ни­ка ра­бо­та­ли в ин­сти­ту­те ме­то­дов вне­школь­ной ра­бо­ты. 23 сен­тяб­ря 1930 го­да в этом ин­сти­ту­те бы­ло про­ве­де­но со­бра­ние, по­свя­щен­ное до­кла­ду о вре­ди­тель­стве в ра­бо­чем снаб­же­нии. По­сле до­кла­да бы­ла при­ня­та ре­зо­лю­ция с тре­бо­ва­ни­ем смерт­ной каз­ни для по­ли­ти­че­ских вра­гов. От со­труд­ни­ков ин­сти­ту­та по­тре­бо­ва­ли, чтобы все про­го­ло­со­ва­ли. Ве­ру­ю­щие жен­щи­ны воз­дер­жа­лись от го­ло­со­ва­ния. Од­на из них, Ма­рия Ива­нов­на Ми­хай­ло­ва, за­яви­ла, что об­щее со­бра­ние не суд, что она про­тив то­го, чтобы су­дить ко­го-ли­бо, про­тив смерт­ной каз­ни и во­об­ще про­тив на­си­лия и су­ро­вых мер. Адми­ни­стра­ция ин­сти­ту­та при­ня­ла ре­ше­ние об ис­клю­че­нии ее из ин­сти­ту­та. Од­на­ко на­шлись ве­ру­ю­щие и не ве­ру­ю­щие, но со­чув­ству­ю­щие ей лю­ди, и они ста­ли хло­по­тать пе­ред вла­стя­ми о вос­ста­нов­ле­нии спра­вед­ли­во­сти, до­ка­зы­вая, что уволь­не­ние бы­ло неза­кон­ным. То­гда ОГПУ ре­ши­ло аре­сто­вать жен­щин и вме­сте с ни­ми аре­сто­вать их ду­хов­но­го от­ца про­то­и­е­рея Илью, а так­же на­ка­зать неко­то­рых, по­мо­гав­ших им хло­по­тать, уво­лив их с ра­бо­ты.

26 ок­тяб­ря 1930 го­да вла­сти аре­сто­ва­ли про­то­и­е­рея Илью и он был за­клю­чен в Бу­тыр­скую тюрь­му. Ев­ге­ния Лео­ни­дов­на вспо­ми­на­ла об аре­сте му­жа: «За ним при­шли позд­но но­чью. По­сле крат­ко­го обыс­ка на­ши “го­сти” со­бра­лись ухо­дить. Ко­гда ба­тюш­ка со­всем одел­ся, я ска­за­ла, что те­перь на­до по­мо­лить­ся. Они не про­те­сто­ва­ли, сто­я­ли без ша­пок. Я про­чи­та­ла мо­лит­ву, по­кло­ни­лась в зем­лю сво­е­му до­ро­го­му, он ме­ня бла­го­сло­вил, я его пе­ре­кре­сти­ла и по­це­ло­ва­ла.

Все вме­сте вы­шли из до­ма. Я его спро­си­ла: “Что ты сей­час чув­ству­ешь?” – “Глу­бо­чай­ший мир, – от­ве­тил он. – Я все­гда учил сво­их ду­хов­ных де­тей сло­вом, а те­перь бу­ду учить их и сво­им при­ме­ром”».

В тюрь­ме отец Илья был по­ме­щен в неболь­шую об­щую ка­ме­ру, где бы­ло столь­ко лю­дей, что на по­лу меж­ду нар лечь бы­ло негде, и пер­вое вре­мя он спал на за­пле­ван­ном, гряз­ном по­лу под на­ра­ми. Через неко­то­рое вре­мя ему усту­пил свое ме­сто на верх­них на­рах один доб­рый юно­ша. Ме­сто бы­ло очень уз­ким, все­го в од­ну дос­ку, ря­дом с па­ра­шей. В тюрь­ме шпа­на сра­зу же об­во­ро­ва­ла свя­щен­ни­ка.

Де­ло от­ца Ильи вел со­труд­ник сек­рет­но­го от­де­ле­ния ОГПУ Бра­уде, ко­то­рый на­стой­чи­во до­би­вал­ся, чтобы свя­щен­ник ого­во­рил се­бя и дру­гих, под­твер­див след­ствен­ные до­мыс­лы, буд­то бы он со­сто­ял вме­сте с ду­хов­ны­ми детьми в контр­ре­во­лю­ци­он­ной мо­нар­хи­че­ской ор­га­ни­за­ции.

От­ве­чая на его во­про­сы, отец Илья ска­зал, что он «свя­щен­ник ти­хо­нов­ско­го тол­ка, с за­гра­ни­цей ни­ка­кой свя­зи не име­ет. От вся­кой по­ли­ти­ки ото­шел. Как че­ло­век ве­ру­ю­щий, с ком­му­низ­мом я ид­ти не мо­гу. Идеи мо­нар­хиз­ма в на­сто­я­щее вре­мя мне ка­жут­ся неле­пы­ми. Вре­ди­тель­ство я счи­таю под­ло­стью; ес­ли че­ло­век не со­гла­сен с по­ли­ти­кой со­вет­ской вла­сти, он дол­жен го­во­рить пря­мо. На эту ложь нет Бо­жье­го бла­го­сло­ве­ния. Ми­хай­ло­ва по­до­шла ко мне уже по­сле сво­е­го вы­ступ­ле­ния на ми­тин­ге по по­во­ду вре­ди­те­лей. При­шла и рас­ска­за­ла об этом. Она ска­за­ла, что вы­сту­пи­ла так, по­то­му что это со­бра­ние и те­мы о вре­ди­тель­стве бы­ли для нее неожи­дан­ны­ми и она бы­ла не под­го­тов­ле­на. Ми­хай­ло­ва – моя ду­хов­ная дочь и ру­ко­вод­ство­ва­лась мо­им мне­ни­ем, по­это­му она и об­ра­ти­лась ко мне по­сле сво­е­го вы­ступ­ле­ния. Я ей от­ве­тил, что нель­зя сме­ши­вать ду­хов­ную жизнь с по­ли­ти­кой. Го­ло­суя про­тив, она вы­сту­пит про­тив го­су­дар­ства, и по­это­му ей не нуж­но бы­ло это­го де­лать. Боль­ше у нас раз­го­во­ра с Ми­хай­ло­вой на эту те­му не бы­ло».

По окон­ча­нии след­ствия со­труд­ник сек­рет­но­го от­де­ла ОГПУ Бра­уде в об­ви­ни­тель­ном за­клю­че­нии на­пи­сал: «По име­ю­щим­ся в 5-м от­де­ле­нии сек­рет­но­го от­де­ла ОГПУ про­ве­рен­ным све­де­ни­ям, эта пра­вая груп­пи­ров­ка пе­да­го­гов, со­би­ра­ясь неле­галь­но на част­ных квар­ти­рах, об­суж­да­ла со­здав­ше­е­ся по­ло­же­ние и ре­ши­ла вы­сту­пить в за­щи­ту Ми­хай­ло­вой, ис­поль­зо­вав этот ин­ци­дент для ан­ти­со­вет­ской аги­та­ции и борь­бы с со­вет­ской вла­стью ча­сти со­труд­ни­ков ин­сти­ту­та.

Пред­при­ня­ты­ми 5-м от­де­ле­ни­ем сек­рет­но­го от­де­ла ОГПУ ме­ра­ми бы­ло уста­нов­ле­но, что Ми­хай­ло­ва яв­ля­ет­ся цер­ков­ни­цей, ти­хо­нов­кой, тес­но свя­зан­ной с ак­тив­ны­ми контр­ре­во­лю­ци­он­ны­ми мо­нар­хи­че­ски­ми кру­га­ми, и в сво­ем вы­ступ­ле­нии яв­ля­лась их ру­по­ром. Бы­ло уста­нов­ле­но так­же, что Ми­хай­ло­ва уси­лен­но по­се­ща­ет церк­ви, по­пов и квар­ти­ры мно­гих дру­гих цер­ков­ни­ков-ти­хо­нов­цев, из­вест­ных ОГПУ как контр­ре­во­лю­ци­он­ный, мо­нар­хи­че­ский эле­мент. В част­но­сти, Ми­хай­ло­ва по­сто­ян­но по­се­ща­ла квар­ти­ру дав­но из­вест­но­го ОГПУ мо­нар­хи­ста, по­па церк­ви Гри­го­рия Неоке­са­рий­ско­го Чет­ве­ру­хи­на.

При­вле­чен­ная к след­ствию по об­ви­не­нию в уча­стии в контр­ре­во­лю­ци­он­ной мо­нар­хи­че­ской груп­пи­ров­ке и ан­ти­со­вет­ской аги­та­ции, Ми­хай­ло­ва по­ка­за­ла, что про­ис­хо­дит из ду­хов­но­го зва­ния, до 1928 го­да жи­ла на сред­ства сво­ей ба­буш­ки-по­па­дьи. В Москве про­жи­ва­ет с 1923 го­да. От­но­ше­ние к со­вет­ской вла­сти ло­яль­ное. Все­гда бы­ла ве­ру­ю­щей, цер­ков­ни­цей ти­хо­нов­ско­го тол­ка. По­сто­ян­но по­се­ща­ла цер­ковь Гри­го­рия Неоке­са­рий­ско­го на Боль­шой По­лян­ке и квар­ти­ру свя­щен­ни­ка этой церк­ви Чет­ве­ру­хи­на, ду­хов­ной до­че­рью ко­то­ро­го счи­та­ет се­бя и по на­сто­я­щее вре­мя. На во­про­сы – с кем она встре­ча­лась на квар­ти­ре у это­го по­па и ка­кие там ве­лись раз­го­во­ры – Ми­хай­ло­ва от­ве­чать ка­те­го­ри­че­ски от­ка­за­лась. От­ка­за­лась так­же на­звать всех сво­их зна­ко­мых.

При­вле­чен­ный к след­ствию по об­ви­не­нию в уча­стии в контр­ре­во­лю­ци­он­ной мо­нар­хи­че­ской груп­пи­ров­ке и в ан­ти­со­вет­ской аги­та­ции поп Чет­ве­ру­хин свое уча­стие в мо­нар­хи­че­ской груп­пи­ров­ке от­ри­цал».

23 но­яб­ря 1930 го­да Осо­бое Со­ве­ща­ние при Кол­ле­гии ОГПУ при­го­во­ри­ло про­то­и­е­рея Илью к трем го­дам за­клю­че­ния в ис­пра­ви­тель­но-тру­до­вой ла­герь. 3 де­каб­ря ему был объ­яв­лен при­го­вор. 5 де­каб­ря его эта­пом от­пра­ви­ли в ла­герь. В этот день его в по­след­ний раз ви­де­ли при­хо­жане при по­сад­ке в тю­рем­ный ва­гон, ко­гда он бла­го­сло­вил всех про­во­жав­ших ши­ро­ким свя­щен­ни­че­ским кре­стом.

В на­ча­ле де­каб­ря уда­ри­ли силь­ные мо­ро­зы, и это сде­ла­ло его пе­ре­езд му­чи­тель­ным, так как этап с за­клю­чен­ны­ми ехал в нетоп­ле­ном пе­ре­пол­нен­ном уз­ни­ка­ми ва­гоне. За­тем при­шлось ид­ти пеш­ком бо­лее ста ки­ло­мет­ров от Со­ли­кам­ска до Ви­ше­ры. До­ро­гой от­ца Илью обо­кра­ли, от­няв у него все теп­лые ве­щи, вклю­чая шап­ку, но он не об­мо­ро­зил­ся, по­то­му что у него все же со­хра­ни­лись ва­лен­ки и шарф, ко­то­рым он за­ку­ты­вал го­ло­ву вме­сто шап­ки.

30 де­каб­ря свя­щен­ник на­пи­сал су­пру­ге из ла­ге­ря: «Се­го­дня у ме­ня пер­вый раз вы­ход­ной день в ла­ге­ре, и я поль­зу­юсь слу­ча­ем, чтобы на­пи­сать те­бе. Ес­ли и впредь бу­дут у ме­ня вы­ход­ные дни или я как-ни­будь ина­че при­спо­соб­люсь, бу­ду пи­сать те­бе ча­ще. Од­на­ко не сра­зу, мо­жет быть. Де­ло в том, что здесь очень труд­но до­стать от­крыт­ки, кон­вер­ты, бу­ма­гу, мар­ки. Хо­тя ты и по­ло­жи­ла эти ве­щи в мою кор­зи­ноч­ку, но их ма­ло оста­лось, про­па­ли где-то. По­это­му про­шу при­слать как мож­но боль­ше от­кры­ток, кон­вер­тов и бу­ма­ги.

У ме­ня про­па­ла фет­ро­вая чер­ная но­вая шля­па; что про­па­ло из бе­лья, не мо­гу точ­но уста­но­вить. Тут все поль­зу­ют­ся всем ка­зён­ным: верх­ним пла­тьем, и бе­льём, и обу­вью, но всё это де­ла­ет­ся по од­но­му об­раз­цу на сред­ний рост, по­это­му мне под­хо­дя­ще­го ни­че­го нет – ни шап­ки, ни шу­бы, ни паль­то, ни брюк, ни ва­ле­нок, ни бе­лья, все мне при­дет­ся иметь свое (рост 180 см.). Очень бла­го­да­рен за ва­лен­ки, я не мо­гу се­бе пред­ста­вить, как я был бы без них и в до­ро­ге, и тут на ра­бо­тах. Очень бла­го­да­рен за вя­за­ный чер­ный шарф, он очень мне ну­жен, я им за­вя­зы­ваю свою го­ло­ву на мо­ро­зе, ко­то­рый до­хо­дит до со­ро­ка гра­ду­сов. Очень бла­го­да­рен за теп­лые ва­реж­ки, за теп­лый под­ряс­ник, за фу­фай­ки, од­ним сло­вом – за всё, чем снаб­ди­ли ме­ня мои род­ные. По­ка что у ме­ня те­перь всё есть и ни в чём я не нуж­да­юсь. Вот раз­ве толь­ко при­сла­ли бы мне на за­пас лож­ки две алю­ми­ни­е­вые: ва­ша сло­ма­лась, с тру­дом до­стал де­ре­вян­ную, она то­же сло­ма­лась, до­стал с боль­шим тру­дом те­перь тре­тью, ко­то­рая слу­жит мне. Ку­пить здесь лож­ку очень труд­но. Круж­ку ва­шу у ме­ня укра­ли, ку­пить её здесь так­же нель­зя; к сча­стью, у од­но­го из то­ва­ри­щей кре­стьян ока­за­лась лиш­няя, алю­ми­ни­е­вая, и он мне дал. Ещё ме­ня бес­по­ко­ят мои оч­ки. Ес­ли они у ме­ня как-ни­будь сло­ма­ют­ся, я бу­ду бес­по­мощ­ным. По­это­му, очень про­шу, по­ста­рай­тесь сде­лать дру­гой эк­зем­пляр и при­слать мне. При­шли­те в фу­тля­ре, без ко­то­ро­го те­перь мне труд­но бе­речь оч­ки. Ведь мы спим на на­рах, очень ску­чен­но, ни сто­ли­ка, ни ящи­ка, ни по­лоч­ки для них нет. Я по­ка здо­ров, толь­ко стра­даю силь­ным кашлем. Ра­бо­таю всё вре­мя на воль­ном воз­ду­хе: пер­вые де­вять дней – зем­ле­ко­пом, а по­том, до сих пор, чер­но­ра­бо­чим на строй­ке. Вста­ём в 5.50 утра, вы­хо­дим на ра­бо­ту с 7 ча­сов утра, с 12 до ча­су дня обе­да­ем в ро­те, в 4 ча­са по­по­лу­дни воз­вра­ща­ем­ся с ра­бо­ты, ужи­на­ем, в 5.30 – ве­чер­няя про­вер­ка, чай, и я, уста­лый от ра­бо­ты, ва­люсь спать.

По­есть да­ют: 1 кг чер­но­го хле­ба каж­дый день, на обед пор­цию су­па, на ужин – пор­цию ка­ши или ви­не­гре­та. Са­ха­ру на ме­сяц 600 грамм. Кро­ме то­го, нам вы­да­ли про­до­воль­ствен­ные кар­точ­ки, по ко­то­рым мы мо­жем по­лу­чать до­пол­ни­тель­но по 200 грамм хле­ба каж­дый день, са­ха­ру 200 грамм в ме­сяц, ма­ка­рон 400 грамм в ме­сяц, кон­фет 400 грамм в ме­сяц.

Креп­ко, креп­ко те­бя це­лую, мой ми­лый несрав­нен­ный друг. Я не па­даю ду­хом, и ты не уны­вай.
Мо­им зна­ко­мым пе­ре­дай по­клон и при­вет. Всех их вспо­ми­наю с тёп­лой бла­го­дар­но­стью.
8.II.1931 го­да

…Те­перь рас­ска­жу о се­бе. Жи­ву я те­перь в 3-й ро­те. Сплю на верх­них на­рах. В мо­ем рас­по­ря­же­нии 2,5 арш. дли­ны и 3,5 арш. ши­ри­ны. Тут и всё мое иму­ще­ство, ко­то­рое ча­стью ви­сит и ле­жит над го­ло­вой. Ра­бо­таю по пять дней. Ше­стой день – вы­ход­ной. Ра­бо­таю по 8–9 ча­сов в день. Од­ну пя­ти­днев­ку с 8 ча­сов утра до 4 ча­сов дня, дру­гую с 4 ча­сов дня до 12 ча­сов но­чи, тре­тью – с 12 ча­сов но­чи до 8 ча­сов утра. Рань­ше ра­бо­тал зем­ле­ко­пом (9 дней), чер­но­ра­бо­чим на строй­ке (9 дней), те­перь ра­бо­чим на ле­со­пиль­ном за­во­де при ящич­ной ма­стер­ской (где пи­лят до­щеч­ки для ящи­ков). Моя ра­бо­та – вы­гре­бать опил­ки из-под ма­шин, вы­но­сить вон от­рез­ки до­сок: “рей­ки” – края до­сок и “су­ха­ри” – кон­цы до­сок. Ра­бо­та не тя­жё­лая, но очень уто­ми­тель­ная, по­то­му что про­дол­жа­ет­ся без ма­лей­ше­го пе­ре­ры­ва, всё вре­мя на но­гах, в дви­же­нии и на­пря­же­нии, и мно­го при­хо­дит­ся на­ги­бать­ся к по­лу, что вы­зы­ва­ет во мне пот и одыш­ку. Я очень по­ху­дел, го­во­рят – осу­нул­ся, но при­вык к физи­че­ско­му тру­ду, и мне те­перь ста­ло лег­че, чем бы­ло сна­ча­ла.

Ко мне в ма­стер­ской и в ро­те от­но­сят­ся хо­ро­шо, с ува­же­ни­ем, да­же с при­яз­нью. Спа­си­бо доб­рым лю­дям!
Мо­ро­зы боль­шие, до трид­ца­ти вось­ми гра­ду­сов по Цель­сию. У ме­ня укра­ли из кар­ма­на в ма­стер­ской тот чер­ный пу­хо­вый шарф, ко­то­рый ты мне пе­ре­да­ла при раз­лу­ке. Он был мне крайне ну­жен, по­ка я ра­бо­тал на воль­ном воз­ду­хе (зем­ле­ко­пом и на строй­ке); те­перь я ра­бо­таю под кры­шей в отоп­ля­е­мом по­ме­ще­нии и мо­гу обой­тись без него. Ме­ня оде­ва­ют в ка­зен­ное пла­тье…
9.VII.1931 го­да

…Я пи­сал те­бе, что ра­бо­таю те­перь по­мощ­ни­ком де­ло­про­из­во­ди­те­ля в боль­ни­це “Ви­ш­химз” (т. е. Ви­шер­ско­го хи­ми­че­ско­го за­во­да). Ра­бо­таю мно­го: я и ре­ги­стра­тор при еже­днев­ных ам­бу­ла­тор­ных при­е­мах днем и ве­че­ром, я – та­бель­щик ста­ци­о­нар­ных боль­ных и слу­жа­щих боль­ни­цы, я еже­днев­но пе­ре­пи­сы­ваю пор­ци­он­ные тре­бо­ва­ния на до­воль­ствие боль­ных, я сле­жу за по­ступ­ле­ни­ем боль­ных в ста­ци­о­нар, вы­яс­няю их до­ку­мен­ты, за­во­жу ис­то­рии их бо­лез­ней, я, на­ко­нец, со­став­ляю весь ме­ди­цин­ский от­чет, еже­ме­сяч­ный и го­до­вой по всем от­рас­лям де­я­тель­но­сти боль­ни­цы, со­би­рая для это­го кро­пот­ли­во, с боль­шим тру­дом и с пре­пят­стви­я­ми мас­су раз­но­об­раз­ных ста­ти­сти­че­ских сво­док. Кро­ме то­го, еще несу тру­ды и по те­ку­щей пе­ре­пис­ке боль­ни­цы с раз­ны­ми ли­ца­ми и учре­жде­ни­я­ми. Ухо­жу на ра­бо­ту к 9 ча­сам утра, воз­вра­ща­юсь не рань­ше 9, а то и поз­же, ве­че­ра. Очень устаю, и неко­гда мне ни по­чи­тать что-ни­будь для се­бя, ни по­ду­мать, и ско­ро ло­жусь спать. Мо­жет быть, от­сут­ствие сво­бод­но­го вре­ме­ни мне на поль­зу, по­то­му что ду­мы мои ле­те­ли бы к вам, мои лю­би­мые, и я тос­ко­вал бы боль­ше и ост­рее».

В на­ча­ле ав­гу­ста 1931 го­да к свя­щен­ни­ку на сви­да­ние в Ви­шер­ский ла­герь при­е­хал его сын. Отец Илья рас­ска­зал ему, что «сей­час в ла­ге­ре мно­го за­клю­чён­ных мо­на­хов, свя­щен­ни­ков, ар­хи­манд­ри­тов. Есть да­же чле­ны при­ход­ских со­ве­тов. Та­кие за­клю­чён­ные ста­ра­ют­ся об­щать­ся и по­мо­гать друг дру­гу. Мо­лить­ся и кре­стить­ся на ви­ду нель­зя, это де­ла­ет­ся толь­ко под оде­я­лом. Он уже на­чал при­вы­кать к ла­гер­ной жиз­ни, к сво­ей 3-й, сла­бо­силь­ной ро­те, ку­да он на­ко­нец по­пал. От ра­бо­ты на све­жем воз­ду­хе, при скуд­ном, но в об­щем до­ста­точ­ном пи­та­нии сил у него при­ба­ви­лось, серд­це ста­ло ра­бо­тать луч­ше. Он го­во­рил, что ко все­му, да­же к са­мо­му тя­же­ло­му, мож­но как-то при­спо­со­бить­ся, и то­гда станет жить лег­че».

Ко вре­ме­ни при­ез­да сы­на отец Илья уже знал, что вся его с та­кой лю­бо­вью и та­ки­ми тру­да­ми со­би­рав­ша­я­ся биб­лио­те­ка пол­но­стью про­па­ла и су­пру­га бо­я­лась, что это до­ста­вит свя­щен­ни­ку тя­же­лые пе­ре­жи­ва­ния, и по­то­му он ве­лел пе­ре­дать ей: «Бо­юсь, что ты очень огор­чи­лась из-за ме­ня. Успо­кой­ся. Я уже не тот. Мне те­перь ка­жет­ся, что лю­бовь к кни­гам ме­ша­ла мне долж­ным об­ра­зом лю­бить вас, мои до­ро­гие. Сла­ва Бо­гу за всё! Он дал – Он и взял. Бу­ди имя Его бла­го­сло­вен­но!..»

В кон­це мая 1932 го­да к свя­щен­ни­ку в ла­герь при­е­ха­ла его су­пру­га Ев­ге­ния Лео­ни­дов­на, ко­то­рая спу­стя мно­гие го­ды на­пи­са­ла вос­по­ми­на­ния о сво­ем пре­бы­ва­нии в Ви­ше­ре. «В пять ча­сов ве­че­ра, – пи­са­ла она, – ко­гда я, уста­лая, при­се­ла на кой­ку, вдруг от­во­ри­лась дверь и в ней по­ка­за­лась вы­со­кая ху­до­ща­вая фигу­ра в жел­то-ко­рич­не­вом паль­то – мой са­мый до­ро­гой друг, мой ба­тюш­ка. Я услы­ша­ла его сло­ва: “Тут Чет­ве­ру­хи­на?” Стре­лой бро­си­лась я к нему на­встре­чу со сло­ва­ми “Хри­стос вос­кре­се!” и про­си­ла ме­ня бла­го­сло­вить. Ба­тюш­ка от­ка­зал­ся это сде­лать (тут бы­ли мои со­сед­ки – по­сто­рон­ние для нас лю­ди), ска­зав, что он тут толь­ко за­клю­чен­ный. В про­дол­же­ние ше­сти ве­че­ров ба­тюш­ка рас­ска­зал мне о се­бе мно­гое. Каж­дый день он вспо­ми­нал что-ни­будь недо­ска­зан­ное и по­пол­нял свою по­весть. Сна­ча­ла он го­во­рил о са­мых тя­же­лых пе­ре­жи­ва­ни­ях, а на­по­сле­док уже о бо­лее лег­ких, незна­чи­тель­ных.

По при­ез­де на Ви­ше­ру в де­каб­ре 1930 го­да он был опре­де­лен на об­щие ра­бо­ты. Сна­ча­ла при­хо­ди­лось в со­ро­ка­гра­дус­ный мо­роз ко­пать зем­лю, ко­то­рая ед­ва под­да­ва­лась ло­му, за­тем пи­лить брев­на, по­том вы­гре­бать из-под ле­со­пиль­ной ма­ши­ны опил­ки, а для это­го то и де­ло на­ги­бать­ся к по­лу. И эта по­след­няя ра­бо­та на­столь­ко утом­ля­ла, что од­на­жды он в из­не­мо­же­нии упал на опил­ки и уже не мог сам под­нять­ся. Его от­пра­ви­ли в боль­ни­цу, где он про­был бо­лее двух недель. Ед­ва толь­ко вы­пи­са­ли из боль­ни­цы, он дол­жен был ид­ти в ко­ман­ди­ров­ку в Бу­ла­но­во, за пять­де­сят че­ты­ре ки­ло­мет­ра от Ви­ше­ры, а си­лы его ещё не вос­ста­но­ви­лись по­сле бо­лез­ни.

На­чаль­ство, от­прав­ляя за­клю­чен­ных ра­бо­тать, обе­ща­ло, что они пой­дут с от­ды­хом, про­хо­дя лишь по сем­на­дцать ки­ло­мет­ров в день, на де­ле вы­шло ина­че. Им при­шлось сде­лать этот тя­же­лый пе­ре­ход в про­дол­же­ние од­них су­ток. Под ко­нец пу­ти отец Илья, со­вер­шен­но обес­си­лен­ный, па­дал на снег через каж­дые пять ша­гов, дру­гих же та­щи­ли под ру­ки кон­во­и­ры. На­ко­нец, позд­но но­чью до­пле­лись до Бу­ла­но­ва. Для ноч­ле­га от­ве­ли пу­стую нетоп­ле­ную из­бу с вы­би­ты­ми стек­ла­ми. Ны­ло все те­ло, и хо­лод ско­вы­вал чле­ны.

При­шло утро. По­гна­ли их пи­лить хвой­ный лес. Ба­тюш­ка не знал, как взять­ся за пи­лу: ни­ко­гда он не был на та­кой ра­бо­те. Снег был в ле­су по грудь, и, преж­де чем на­чать пи­лить де­ре­вья, на­до бы­ло его при­топ­тать. Отец Илья стал объ­яс­нять на­чаль­ни­ку, что он не мо­жет вы­пол­нять та­кую ра­бо­ту, и про­сил дать ему кан­це­ляр­скую.
В от­вет на это тот от­ве­тил яз­ви­тель­но: “Ты опять фило­нишь. Я те­бя еще в Усо­лье за­ме­тил. Ты и там все от ра­бо­ты от­лы­ни­вал”. А ба­тюш­ка на Усо­лье и не жил, толь­ко ми­мо про­хо­дил. И при­шлось ему по­ко­рить­ся, и на­чал он вме­сте с дру­ги­ми ва­лить лес. И пи­лил он до тех пор, по­ка не сло­ма­лась пи­ла. Тут сно­ва на него по­сы­па­лись ру­га­тель­ства. Но вско­ре при­е­хал дру­гой на­чаль­ник, нуж­но бы­ло ве­сти от­чет­ность. Уви­дев его, он по­звал: “Эй ты, оч­ка­стый, гра­мо­те учил­ся?” – “Учил­ся”. – “Арих­ме­ти­ку зна­ешь? Ну, бу­дешь та­бель­щи­ком”.

К 1 мая 1930 го­да отец Илья вме­сте с дру­ги­ми за­клю­чен­ны­ми вер­нул­ся на Ви­ше­ру. Вско­ре сно­ва по­сла­ли его на об­щие ра­бо­ты. На­до бы­ло с 7 ча­сов утра до 11 ве­че­ра в па­ре с дру­гим за­клю­чен­ным тас­кать по две тол­стых дос­ки с бе­ре­га на бар­жу. Чтобы успеть вы­пол­нить “урок” во­вре­мя, на бе­рег поды­ма­лись чуть не бе­гом. К кон­цу дня все пле­чи бы­ли до кро­ви на­тер­ты, всё те­ло бо­ле­ло.

В пер­вый день “урок” был вы­пол­нен на все 100%, од­на­ко на­ут­ро, ко­гда сно­ва по­сла­ли их на ту же ра­бо­ту, они сго­во­ри­лись тас­кать по од­ной дос­ке – уж очень бо­ле­ли из­ра­нен­ные пле­чи. К 11 ча­сам ве­че­ра “урок” был вы­пол­нен толь­ко на три чет­вер­ти, при­шло на­чаль­ство и при­ка­за­ло до­кон­чить се­го­дня же. И при­шлось им до­кан­чи­вать но­чью.

Толь­ко в 3 ча­са но­чи кон­чи­ли “урок”, а в 5 ча­сов на­до бы­ло сно­ва вста­вать на ту же ра­бо­ту. И в глу­бо­кой тос­ке он возо­пил ко Гос­по­ду: “Гос­по­ди, Пре­свя­тая Бо­го­ро­ди­ца, свя­ти­тель Ни­ко­лай, я все­гда вам мо­лил­ся, и вы мне по­мо­га­ли, а те­перь вы ви­ди­те, что я со­всем из­не­мог, что я го­тов уме­реть на этой непо­силь­ной ра­бо­те, и вы ме­ня за­бы­ли. Ну что же. Или мне боль­ше уж вас не про­сить ни о чем?” Лег на на­ры, но спать не мог от силь­ной во всем те­ле бо­ли и горь­ко за­пла­кал. Но к утру вдруг ду­ша сно­ва за­мо­ли­лась, смяг­чи­лось его серд­це, и сно­ва яви­лась пре­дан­ность и ве­ра в Про­мы­сел Бо­жий. “Нет, Гос­по­ди, – шеп­тал он, – хо­тя бы я уми­рал в мо­их стра­да­ни­ях, я ни­ко­гда не пе­ре­ста­ну мо­лить­ся и ве­рить Те­бе”. И тут про­изо­шло чу­до. Ко­гда в 6 ча­сов утра все по­шли на пе­ре­клич­ку, чтобы ид­ти на ра­бо­ту, на­чаль­ник, чи­тая фа­ми­лию Чет­ве­ру­хин, за­пнул­ся и вспом­нил, что ба­тюш­ку тре­бо­ва­ли в учет­но-рас­пре­де­ли­тель­ную часть для ка­ко­го-то де­ла. Ока­за­лось, что он по­на­до­бил­ся для на­пи­са­ния от­чё­та о ра­бо­те в Бу­ла­но­во. Та­ким об­ра­зом Гос­подь из­ба­вил его от непо­силь­ной ра­бо­ты.

Рас­ска­зы­вал отец Илья о сво­их дру­зьях – за­клю­чен­ных свя­щен­но­слу­жи­те­лях, их бы­ло мно­го в то вре­мя на Ви­ше­ре. Как они ста­ра­лись дер­жать­ся бли­же, по­мо­гая друг дру­гу. Как вме­сте мо­ли­лись, чи­тая все­нощ­ную или ве­чер­ню, как ис­по­ве­до­ва­лись и да­же при­ча­ща­лись, как-то до­ста­вая Свя­тые Да­ры.

Ду­хов­ни­ком ба­тюш­ки на Ви­ше­ре был ар­хи­манд­рит Дон­ско­го мо­на­сты­ря отец Ар­хип. Ис­по­ве­до­вать­ся уда­ва­лось в необыч­ной об­ста­нов­ке: ко­лют вме­сте дро­ва, на­при­мер, и ба­тюш­ка в это вре­мя ис­по­ве­ду­ет свои гре­хи, а по окон­ча­нии ис­по­ве­ди отец ар­хи­манд­рит по­ло­жит на его го­ло­ву свою ру­ку и про­чи­та­ет раз­ре­ши­тель­ную мо­лит­ву. А мо­лить­ся, класть на се­бя крест­ное зна­ме­ние и при­ча­щать­ся Свя­тых Та­ин мож­но бы­ло толь­ко ле­жа на на­рах, за­ку­тав­шись с го­ло­вой оде­я­лом.

По­сле по­да­чи от­че­та за ба­тюш­ку стал хло­по­тать про­то­и­е­рей Гир­ский, то­же за­клю­чен­ный. Он про­сил опре­де­лить ба­тюш­ку на Ви­шер­ский хи­ми­че­ский за­вод, и хло­по­ты эти увен­ча­лись успе­хом. Ба­тюш­ка был на­зна­чен са­ни­та­ром в боль­ни­цу, но это бы­ла толь­ко од­на из его мно­го­чис­лен­ных обя­зан­но­стей. Он был и де­ло­про­из­во­ди­тель, и ре­ги­стра­тор, и еще мно­го вся­ких обя­зан­но­стей при­шлось ему вы­пол­нять. При­шлось в про­дол­же­ние по­чти вось­ми ме­ся­цев тру­дить­ся ча­сто по шест­на­дцать ча­сов в день без вы­ход­ных. Но у него был от­дель­ный ка­бинет с печ­кой, на ко­то­рой он мог вски­пя­тить во­ду для чая и по­греть­ся.

Од­на­жды ему при­шлось по­слу­жить од­ной ту­бер­ку­лез­ной боль­ной. Она бы­ла очень пло­ха, ле­жа­ла в боль­ни­це, и за­хо­те­лось ей пе­ред кон­чи­ной ис­по­ве­дать­ся и при­ча­стить­ся Свя­тых Хри­сто­вых Та­ин. Он при­шел в боль­ни­цу как са­ни­тар, дол­го с ней бе­се­до­вал, ис­по­ве­дал ее и при­ча­стил Свя­тых Та­ин. Нель­зя пе­ре­дать то­го сча­стья, ко­то­рое ис­пы­ты­ва­ла эта стра­да­ли­ца. Она вско­ре мир­но скон­ча­лась, и род­ным уда­лось над ее мо­ги­лой по­ста­вить крест. Там же был по­хо­ро­нен и иеро­мо­нах Ан­то­ний (Тье­вар), быв­ший уче­ник про­фес­со­ра Мос­ков­ской Ду­хов­ной ака­де­мии И.В. По­по­ва. Обе эти мо­ги­лы укра­ша­лись с лю­бо­вью.

Все, на­чи­ная от са­мо­го глав­но­го на­чаль­ни­ка, вра­чи, сест­ры и са­ни­та­ры це­ни­ли от­ца Илью как усерд­ней­ше­го ра­бот­ни­ка и как пре­крас­но­го че­ло­ве­ка и лю­би­ли его. Но ко­му-то это бы­ло непри­ят­но, на ба­тюш­ку на­кле­ве­та­ли, аре­сто­ва­ли и по­са­ди­ли в изо­ля­тор. Это бы­ло в кон­це ян­ва­ря 1932 го­да. По­ме­ще­ние бы­ло не отап­ли­ва­е­мое, с вы­би­ты­ми стек­ла­ми, то и де­ло бе­га­ли кры­сы. От­цу Илье не го­во­ри­ли, в чем он ви­но­ват, а ко­гда кто-то за­хо­тел за него по­про­сить, ему от­ве­ти­ли, что Илья Чет­ве­ру­хин – ве­ли­чай­ший го­судар­ствен­ный пре­ступ­ник. В пер­вый день в изо­ля­то­ре бы­ла толь­ко од­на шпа­на и бы­ло очень тя­же­ло, но на сле­ду­ю­щий день его пе­ре­ве­ли в осо­бое, изо­ли­ро­ван­ное от дру­гих по­ме­ще­ние, и тут он ожил и был да­же счаст­лив. Тем вре­ме­нем на­ча­лось след­ствие. Ста­ли по­оче­ред­но вы­зы­вать из боль­ни­цы мед­пер­со­нал и млад­ший штат слу­жа­щих и до­пра­ши­вать. И все да­ва­ли о нем са­мые луч­шие от­зы­вы. Отец Илья про­си­дел в изо­ля­то­ре два­дцать дней. По его сло­вам, в изо­ля­то­ре он об­рел мир ду­ши: “Об­ре­тут по­кой толь­ко те, кто на­учил­ся кро­то­сти и сми­ре­нию”.

Вме­сте с ним в боль­ни­це ра­бо­тал ху­дож­ник Кир­са­нов. Он так при­вя­зал­ся и по­лю­бил свя­щен­ни­ка, что на­пи­сал с него боль­шой порт­рет, жаль толь­ко, что он не успел его от­де­лать, – это бы­ло как раз пе­ред изо­ля­то­ром, за три дня. Этот порт­рет ба­тюш­ка с поз­во­ле­ния на­чаль­ни­ка от­дал мне со сло­ва­ми: “Возь­ми до­мой. Бу­де­те на него смот­реть и ме­ня вспо­ми­нать”.

Из пер­во­го ве­че­ра… мне осо­бен­но яр­ко за­пом­ни­лось на­ше про­ща­ние и раз­го­вор. Бы­ло яс­ное без­об­лач­ное свет­лое небо, на да­ле­ком го­ри­зон­те чуть але­ла за­ря. Стоя во весь свой вы­со­кий рост на фоне это­го свет­ло­го неба, ба­тюш­ка мне го­во­рил, от­че­ка­ни­вая каж­дое сло­во: “Ты в сво­их пись­мах ча­сто за­ни­ма­ешь­ся со­вер­шен­но бес­по­лез­ным за­ня­ти­ем: счи­та­ешь дни, сколь­ко про­шло со дня на­шей раз­лу­ки и сколь­ко еще оста­лось до дня мо­е­го воз­вра­ще­ния до­мой. Я это­го не жду. Я уве­рен, что в веч­но­сти мы бу­дем с то­бой вме­сте, а на зем­ле нет. Мне, ве­ро­ят­но, да­дут еще три го­да. Здесь я про­хо­жу вто­рую ду­хов­ную ака­де­мию, без ко­то­рой ме­ня не пу­сти­ли бы в Цар­ство Небес­ное. Каж­дый день я жду смер­ти и го­тов­люсь к ней”.

Ла­герь отец Илья вос­при­ни­мал с трех сто­рон – во-пер­вых, с от­ри­ца­тель­ной: шпа­на, пьян­ство, оби­ды, на­си­лия, бес­че­ло­веч­ное от­но­ше­ние, по­бои; во-вто­рых, здесь был це­лый сонм са­мых пре­крас­ных лю­дей, а тре­тья сто­ро­на – то, как все это пе­ре­жи­ва­лось, от­ра­жа­лось и пре­лом­ля­лось в его ду­ше. И в ре­зуль­та­те он все­гда чув­ство­вал на се­бе ми­лость и лю­бовь Бо­жию, див­ный Его Про­мы­сел, и по­то­му де­лал­ся бли­же к Бо­гу и лю­бил Его все боль­ше и боль­ше. Ни­ка­кой внеш­ней ре­ли­ги­оз­но­сти он про­явить не мог, но в ду­ше все пе­ре­жи­тое, глу­бо­ко скорб­ное и тя­же­лое, сде­ла­ло его еще бо­лее ре­ли­ги­оз­ным. Рань­ше он был ре­ли­ги­о­зен бо­лее ра­зу­мом, а те­перь всей ду­шой и всем серд­цем по­лю­бил Гос­по­да Иису­са Хри­ста. “Нет Его кра­ше, нет Его ми­лее”, – го­во­рил он мне. Он чув­ство­вал се­бя здесь по­доб­но жи­ву­ще­му в мо­на­сты­ре. “Ведь тут как раз упраж­ня­ешь­ся в тех доб­ро­де­те­лях, ко­то­рые тре­бу­ют­ся от мо­на­ха, ко­гда он при­ни­ма­ет по­стриг: пол­ное от­ре­че­ние от сво­ей во­ли, нес­тя­жа­ние и це­ло­муд­рие”».

По­сле отъ­ез­да су­пру­ги отец Илья пи­сал ей из ла­ге­ря: «Ты спра­ши­ва­ешь ме­ня, в чем за­клю­ча­ют­ся мои те­пе­реш­ние ра­бо­ты? Я те­бе пи­сал, что я с 8 ав­гу­ста по неиз­вест­ным для ме­ня при­чи­нам снят на об­щие ра­бо­ты. Об­щие ра­бо­ты – это все­воз­мож­ные чер­ные физи­че­ские ра­бо­ты, боль­шей или мень­шей труд­но­сти, к ка­ким при­вле­ка­ет­ся на­равне с 1-й и со 2-й ка­те­го­ри­ей и ка­те­го­рия 3-я, к ко­то­рой я при­чис­лен. Я по­слан ра­бо­тать в Зо­наль­ную опыт­ную стан­цию, там я вспа­хи­вал на­воз руч­ным спо­со­бом в теп­ли­цах, тас­кал зем­лю, тас­кал во­ду, ка­чал во­ду по­жар­ным на­со­сом для по­лив­ки при­бреж­ных на­саж­де­ний, за­го­тов­лял ко­лыш­ки для пар­ни­ко­вых рас­те­ний и так да­лее. Бы­ва­ло и труд­но, и не труд­но. В 3‑ю ка­те­го­рию я, по-ви­ди­мо­му, пе­ре­ве­ден из-за мо­е­го серд­ца; оно, ко­неч­но, ста­ло ху­же, так что один раз у ме­ня слу­чи­лось что-то вро­де сер­деч­но­го при­пад­ка.

Ты пи­шешь, что счи­та­ешь дни. Ты уже це­лый год, ка­жет­ся, за­ни­ма­ешь­ся этим бес­по­лез­ным де­лом. Луч­ше счи­тай ме­ся­цы. Мне с за­че­том ра­бо­чих дней ски­ну­ли три ме­ся­ца из дан­но­го мне сро­ка, так что ко­нец сро­ка для ме­ня не 26 ок­тяб­ря, а 26 июля 1933 го­да, зна­чит, я уже раз­ме­нял по­след­ний год сро­ка, и те­перь нуж­но счи­тать не го­ды, а ме­ся­цы. По­сле го­да на­де­юсь по­лу­чить не вы­сыл­ку, как я ждал рань­ше, а ми­нус ка­кой-ни­будь, что сде­ла­ет ме­ня бо­лее до­ступ­ным для те­бя. Впро­чем, бу­ду­щее еще тем­но и мно­го еще во­ды уте­чет до тех пор, по­ка кон­чит­ся мой срок…»

«Жи­ву за про­во­ло­кой, ра­бо­таю за пять ки­ло­мет­ров от ла­ге­ря, – пи­сал отец Илья в сле­ду­ю­щем пись­ме, – несу тру­ды раз­но­го ро­да, в по­след­нее вре­мя ко­паю при по­мо­щи ло­па­ты в по­ле кар­то­фель. В про­дол­же­ние вось­ми ча­сов кря­ду не раз­ги­бать спи­ны и си­деть на кор­точ­ках, без при­выч­ки, не лег­ко мне: бо­лят по­яс­ни­ца и но­ги.
Про­дол­жу от­ве­ты на твои во­про­сы, как я жи­ву, как ра­бо­таю и как пи­та­юсь. На ра­бо­ту я вы­хо­жу в 7.30 ча­сов утра, при­хо­жу с ра­бо­ты в 6.30 ча­сов ве­че­ра. С 12 до 2 ча­сов от­ды­хаю в по­ле, ко­гда нет до­ждя, и зав­тра­каю чер­ным хле­бом. При­дя с ра­бо­ты, обе­даю и ужи­наю сра­зу: на обед и ужин да­ют по ков­шу щей (обед) и су­па из пшен­ной кру­пы (ужин). Тут же пью чай и ча­са через пол­то­ра, в 9, ло­жусь спать. Встаю утром в 6.30 ча­сов. В мо­ем рас­по­ря­же­нии ме­сто на на­рах – пол­то­ра мет­ра дли­ны и пол­мет­ра ши­ри­ны. Здесь моя по­стель, здесь хра­нят­ся мои все ве­щи, по­су­да, обувь и пи­ща. Как я ра­бо­таю? Ра­бо­та моя по непри­выч­ке мо­ей к физи­че­ско­му тру­ду, и по здо­ро­вью, и по воз­рас­ту – тя­же­ла мне, но в то же вре­мя она – мое един­ствен­ное раз­вле­че­ние. В вы­ход­ные дни хо­жу ещё на удар­ную ра­бо­ту по пил­ке дров для ла­ге­ря. Хо­дят раз­го­во­ры в ла­ге­ре, что нас мо­гут пе­ре­ве­сти ско­ро на но­вое ме­сто жи­тель­ства – в но­вый ла­герь, но мне хо­те­лось бы до­кон­чить свой срок в Ви­ше­ре, не люб­лю но­виз­ны…»

«Вре­мя идёт. Ко­нец сро­ка при­бли­жа­ет­ся, – пи­сал отец Илья 9 де­каб­ря 1932 го­да. – Но ко­гда он бу­дет, не знаю точ­но. Рань­ше я ду­мал, что он, с за­че­том ра­бо­чих дней, бу­дет в мае ме­ся­це, но те­перь у ме­ня есть опа­се­ние, что он мо­жет быть зна­чи­тель­но поз­же, а по­сле сро­ка мне мо­гут дать не осво­бож­де­ние, а ссыл­ку в Ар­хан­гель­скую гу­бер­нию на три го­да. Я спо­кой­но при­му и это, по­то­му что, по­вто­ряю, при­вык уже при­ни­мать скор­би и по­ко­рять­ся. Но, мо­жет быть, бу­дет и не так. По­жи­вем – уви­дим…»

18 де­каб­ря 1932 го­да, на­ка­нуне дня па­мя­ти свя­ти­те­ля Ни­ко­лая, в 4 ча­са дня в ла­гер­ном клу­бе слу­чил­ся по­жар. Дру­зья свя­щен­ни­ка зна­ли, что в клу­бе в это вре­мя на­хо­дил­ся и отец Илья, и на­пра­ви­лись ис­кать по­сле по­жа­ра его остан­ки, но не смог­ли их най­ти.

На­ка­нуне смер­ти отец Илья, раз­го­ва­ри­вая с за­клю­чен­ным вра­чом Сер­ге­ем Алек­се­е­ви­чем Ни­ки­ти­ным^[4], на про­ща­нье ска­зал ему: «Про­хор Мош­нин так го­во­рил: “Стя­жи мир ду­ши, и око­ло те­бя ты­ся­чи спа­сут­ся”. Я тут стя­жал этот мир ду­ши, и ес­ли я хоть ма­лень­кий ку­со­чек это­го ми­ра при­ве­зу с со­бой в Моск­ву, то и то­гда я бу­ду са­мым счаст­ли­вым че­ло­ве­ком. Я мно­го­го ли­шил­ся в жиз­ни, я уже не стра­шусь ни­ка­ких по­терь, я го­тов каж­дый день уме­реть, я люб­лю Гос­по­да, и за Него я го­тов хоть жи­вой на ко­стёр».

20 мар­та 1933 го­да Осо­бое Со­ве­ща­ние при Кол­ле­гии ОГПУ, уже по­сле смер­ти про­то­и­е­рея Ильи, при­го­во­ри­ло его к трём го­дам ссыл­ки в Се­вер­ный край и на­пра­ви­ло рас­по­ря­же­ние в ла­герь – от­пра­вить свя­щен­ни­ка эта­пом в го­род Во­лог­ду для даль­ней­ше­го про­хож­де­ния на­ка­за­ния.

Игу­мен Да­мас­кин (Ор­лов­ский)

«Жи­тия но­во­му­че­ни­ков и ис­по­вед­ни­ков Рос­сий­ских ХХ ве­ка Мос­ков­ской епар­хии.
До­пол­ни­тель­ный том 2». Тверь, 2005 год, стр. 240–268.

Дни памяти:

• 18 декабря
• 5 февраля  – Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской

Смотрите также:

Священномученик Илия (Четверухин). Жития новомучеников и исповедников XX века Московской епархии »

При­ме­ча­ния

^[1] Впо­след­ствии епи­скоп Се­ра­фим.

^[2] Впо­след­ствии епи­скоп Иг­на­тий

^[3] Впо­след­ствии ар­хи­епи­скоп Ила­ри­он.

^[4] Впо­след­ствии епи­скоп Сте­фан.